Цитаты про верхушку
Чем только не нагружают они свое утлое суденышко, заваливая его до самой верхушки мачты! Тут и нарядное платье и огромные дома; бесполезные слуги и толпы светских знакомых, которые ценят вас не дороже двух пенсов и за которых вы не дадите и полутора; пышные приемы с их смертной тоской; предрассудки и моды, тщеславие и притворство, и — самый громоздкий и бессмысленный хлам! — опасение, что о вас подумает ваш сосед… Все это хлам, старина! Выбрось его за борт! Он делает твою ладью такой тяжелой, что ты надрываешься, сидя на веслах. Он делает ее такой неповоротливой и неустойчивой, что у тебя нет ни минуты покоя, ни минуты отдыха, которую ты мог бы посвятить мечтательной праздности; тебе некогда взглянуть ни на легкую рябь, скользящую по отмели, ни на солнечных зайчиков, прыгающих по воде, ни на могучие деревья, глядящие с берегов на свое отражение, ни на зеленые и золотые дубравы, ни на волнующийся под ветром камыш, ни на осоку, ни на папоротник, ни на голубые незабудки.
— Ты прыгал с парашютом?
— Нет! Зачем?!
— Тебе надо попробовать, это тебя кое-чему научит. Знаешь, я один раз прыгал, и основной парашют не открылся; я воспользовался запасным, и он тоже не открылся. Я так просто падал на землю. И когда я зацепился за верхушки деревьев — я понял смысл жизни.
— В чём же он?
— Жизнь — дерьмо, настоящее дерьмо!
Цитаты про спорт
Цитаты про любовницу
Цитаты про понедельник
Цитаты про вино
Цитаты про жену
Цитаты про прошлое
Голубенький шарик парит во Вселенной,
Посланья от Солнца и Неба приемлет,
Землян наполняя любовью нетленной,
Но Гласу Вселенскому люд тот не внемлет.
Грехами полны рюкзаки за спиною,
Что носим по жизни, — наследство потомкам…
Снимаем «верхушки» мы в дни «золотые»,
А после — скитанье с убогой котомкой…
Не думаем в гневе, кому предназначен
Удар от меча, занесённого нами.
С потерей пустого — безудержно плачем,
А счастье встречаем пустыми глазами.
Давай сохраним этот шарик парящий,
Очистив и души, и бренное тело
Молитвою искренней, песней щемящей
И значимым словом, и стоящим делом!
А ещё я хочу раскрыть один древний секрет. Мне рассказал его барабанящий в оконное стекло дождь. Если кого-то ждёшь по-настоящему, ждешь так сильно, что жизнь начинает казаться сном, надо посмотреть на горизонт, на верхушки деревьев, на звезды, на кисею дождя. И просто поверить, что любимый придет. Слышите? Дождь начинается! Идите, встречайте…
На горке дует свежий ветерок, и Ежику холодно. Но он все равно ходит
взад и вперед по самой верхушке и ждет рассвета.
— Ну же! — бормочет Ежик. — Где же ты? Мне уже холодно!..
А рассвета все нет.
«Где это он задерживается? — думает ежик. — Он наверно, проспал!»
И сам ложится на землю, свертывается клубочком и тоже решает немного
поспать, а потом сразу проснуться, когда придет рассвет.
И засыпает…
А рассвет приходит синий-синий, в белых клочьях тумана. Он дует на
Ежика, и Ежик шевелит иголками.
— Спит… — шепчет рассвет.
И начинает улыбаться. И чем шире он улыбается, тем светлее становится
вокруг.
И когда Ежик открывает глаза, он видит солнышко. Оно плывет по уши в
тумане и кивает ему головой.
В первое мгновение я был смущен тем, как в этом мире относились к любви: любимых бросали, просто потому что они оказывались слишком старыми, или слишком толстыми, или слишком бедными, слишком волосатыми или недостаточно волосатыми, недостаточно гладкими или недостаточно мускулистыми, безвкусными или не очень стильными и, наконец, потому что они были недостаточно продвинуты или недостаточно знамениты. Выбирая любимых, следовало принимать во внимание все эти моменты. И выбирая друзей — тоже. И если я хотел чего то добиться в этом обществе, я должен был принимать правила игры. Когда я посмотрел на Хлое, она пожала плечами. Я не отвел взгляда и тогда она сказала мне одними губами: «Не… упускай… шанс». Со слезами на глазах — потому что мир, в котором я родился, приучил меня считать неоспоримым фактом то, что физическая красота — это признак душевного совершенства — я отвернулся и пообещал сам себе, что стану жестоким, безразличным и бесконечно крутым. Будущее начинало вырисовываться у меня перед глазами, и я сосредоточился на мыслях о нем. И тут мне показалось, словно меня больше нет возле этого бассейна во дворе виллы на Оушен драйв, словно я взлетел выше верхушек пальм и растворялся в безбрежном голубом небе, пока не исчез совсем, и тут испытал облегчение такой силы, что я непроизвольно громко вздохнул. Затем я внезапно заметил, что один из подростков явно готов в любое мгновение наброситься на меня, а другой, который барахтается в бассейне, возможно тонет, но никто этого не замечает. Я решил не думать об этом, а лучше заняться изучением узора на плавках Марки Марка. «Я бы мог легко взять и забыть об этом дне, — думал я. — Какая то часть меня могла бы взбунтоваться и стереть воспоминание». Трезвый внутренний голос умолял меня, чтобы я именно так и поступил. Но меня уже познакомили со слишком многими крутыми людьми, я стремительно приобретал известность, и в тот момент я еще не понимал со всей ясностью, что если я немедленно не выкину из памяти этот день, не выйду за дверь, предоставив Хлое Бирнс ее собственной судьбе, то события этого дня еще долго будут являться мне по ночам в кошмарах. Именно это и пытался мне объяснить трезвый внутренний голос. Именно об этом он меня предупреждал. Кто то начал читать молитву над полузадавленной летучей мышью, но этот жест казался нелепым и неуместным в этой обстановке. Люди начали водить хоровод вокруг читавшего молитву мальчика.
— Хочешь знать, чем все это кончится? — не открывая глаз, спросила меня Хлое.
Я кивнул.
— Купи права на сценарий, — прошептала она.
Те дни кровавые меня сломили
И страсть мою, и юность погубили.
Тогда вы многих увели с собой в могилу
И плачу я теперь о всех о вас,
Что вы мертвы и нет пути назад.
Себе вы взяли то, что не по силам
И оттого теперь стенаем мы.
Гнилые ветви на верхушке были,
С высокой кроны вниз
Упали вы.
Те дни кровавые меня сломили
И страстью мою, и юность погубили.
Слепая жажда мелочной души,
Спешившей вверх —
Себя на смерть расшибла.
И гром гремит над троном…
На опушке Волчьего Леса Бран повернулся в корзине, чтобы еще раз взглянуть на замок, где прожил всю свою жизнь. Дым еще поднимался в серое небо, но не в большем количестве, чем шел бы из труб Винтерфелла в холодный осенний день. Амбразуры кое где почернели от копоти, там и сям зияли прогалы на месте обвалившихся зубцов, но издали ущерб казался не таким уж большим. За стенами, как много веков подряд, торчали верхушки зданий и башен — кто бы подумал, что замок разграблен и сожжен? «Камень крепок, — сказал себе Бран, — корни деревьев уходят глубоко, а под землей сидят Короли Зимы на своих тронах. Пока они существуют, существует и Винтерфелл. Он не умер, он просто сломан, как я, — я ведь тоже жив».
Тиамат — это Ид, подсознание, а Мардук — это Эго, сознание, верхушка айсберга. У человека есть множество субличностей, ролей — это другие «боги пантеона», отражения Эго. Когда ребенок достигает той стадии развития, когда начинает различать области реального и нереального — Мардук думает, что победил Тиамат, и ошибается… Тиамат — это все, что человек привык вытеснять из сознания: ночные кошмары, природную жестокость, тьму и кровь, смерть и мортидо. Тиамат — это бессознательное всего человечества.
Я догадываюсь, как это [голливудский кинематограф] делается и, оказавшись там, я просто увижу, что это отлажено как швейцарские часы. Там индустрия отлажена так. У нас же, как у Жванецкого Михаила Михайловича: «Всё купил. Принёс. Включил. Не работает». Почему? Не знаю. У нас постоянно что-то не готово, что-то случилось.
— Я просил голубой троллейбус, почему он красный?
— Но это же троллейбус!
— Но я ведь просил 67 года, а этот 92 года!
— Какая разница? Это же троллейбус!
У нас вообще, как кто-то мне, помню, сказал: «Съёмочная группа — это микромодель нашего государства». Это прям видно, начиная от верхушки и заканчивая съёмочной группой».
Этот ужасный крик — всего лишь верхушка айсберга его порочности.
Чем только не нагружают они свое утлое суденышко, заваливая его до самой верхушки мачты! Тут и нарядное платье и огромные дома; бесполезные слуги и толпы светских знакомых, которые ценят вас не дороже двух пенсов и за которых вы не дадите и полутора; пышные приемы с их смертной тоской; предрассудки и моды, тщеславие и притворство, и — самый громоздкий и бессмысленный хлам! — опасение, что о вас подумает ваш сосед… Все это хлам, старина! Выбрось его за борт! Он делает твою ладью такой тяжелой, что ты надрываешься, сидя на веслах. Он делает ее такой неповоротливой и неустойчивой, что у тебя нет ни минуты покоя, ни минуты отдыха, которую ты мог бы посвятить мечтательной праздности; тебе некогда взглянуть ни на легкую рябь, скользящую по отмели, ни на солнечных зайчиков, прыгающих по воде, ни на могучие деревья, глядящие с берегов на свое отражение, ни на зеленые и золотые дубравы, ни на волнующийся под ветром камыш, ни на осоку, ни на папоротник, ни на голубые незабудки.
— Ты прыгал с парашютом?
— Нет! Зачем?!
— Тебе надо попробовать, это тебя кое-чему научит. Знаешь, я один раз прыгал, и основной парашют не открылся; я воспользовался запасным, и он тоже не открылся. Я так просто падал на землю. И когда я зацепился за верхушки деревьев — я понял смысл жизни.
— В чём же он?
— Жизнь — дерьмо, настоящее дерьмо!
— Нет! Зачем?!
— Тебе надо попробовать, это тебя кое-чему научит. Знаешь, я один раз прыгал, и основной парашют не открылся; я воспользовался запасным, и он тоже не открылся. Я так просто падал на землю. И когда я зацепился за верхушки деревьев — я понял смысл жизни.
— В чём же он?
— Жизнь — дерьмо, настоящее дерьмо!
- Цитаты про спорт
- Цитаты про любовницу
- Цитаты про понедельник
- Цитаты про вино
- Цитаты про жену
- Цитаты про прошлое
Голубенький шарик парит во Вселенной,
Посланья от Солнца и Неба приемлет,
Землян наполняя любовью нетленной,
Но Гласу Вселенскому люд тот не внемлет.
Грехами полны рюкзаки за спиною,
Что носим по жизни, — наследство потомкам…
Снимаем «верхушки» мы в дни «золотые»,
А после — скитанье с убогой котомкой…
Не думаем в гневе, кому предназначен
Удар от меча, занесённого нами.
С потерей пустого — безудержно плачем,
А счастье встречаем пустыми глазами.
Давай сохраним этот шарик парящий,
Очистив и души, и бренное тело
Молитвою искренней, песней щемящей
И значимым словом, и стоящим делом!
Посланья от Солнца и Неба приемлет,
Землян наполняя любовью нетленной,
Но Гласу Вселенскому люд тот не внемлет.
Грехами полны рюкзаки за спиною,
Что носим по жизни, — наследство потомкам…
Снимаем «верхушки» мы в дни «золотые»,
А после — скитанье с убогой котомкой…
Не думаем в гневе, кому предназначен
Удар от меча, занесённого нами.
С потерей пустого — безудержно плачем,
А счастье встречаем пустыми глазами.
Давай сохраним этот шарик парящий,
Очистив и души, и бренное тело
Молитвою искренней, песней щемящей
И значимым словом, и стоящим делом!
А ещё я хочу раскрыть один древний секрет. Мне рассказал его барабанящий в оконное стекло дождь. Если кого-то ждёшь по-настоящему, ждешь так сильно, что жизнь начинает казаться сном, надо посмотреть на горизонт, на верхушки деревьев, на звезды, на кисею дождя. И просто поверить, что любимый придет. Слышите? Дождь начинается! Идите, встречайте…
На горке дует свежий ветерок, и Ежику холодно. Но он все равно ходит
взад и вперед по самой верхушке и ждет рассвета.
— Ну же! — бормочет Ежик. — Где же ты? Мне уже холодно!..
А рассвета все нет.
«Где это он задерживается? — думает ежик. — Он наверно, проспал!»
И сам ложится на землю, свертывается клубочком и тоже решает немного
поспать, а потом сразу проснуться, когда придет рассвет.
И засыпает…
А рассвет приходит синий-синий, в белых клочьях тумана. Он дует на
Ежика, и Ежик шевелит иголками.
— Спит… — шепчет рассвет.
И начинает улыбаться. И чем шире он улыбается, тем светлее становится
вокруг.
И когда Ежик открывает глаза, он видит солнышко. Оно плывет по уши в
тумане и кивает ему головой.
взад и вперед по самой верхушке и ждет рассвета.
— Ну же! — бормочет Ежик. — Где же ты? Мне уже холодно!..
А рассвета все нет.
«Где это он задерживается? — думает ежик. — Он наверно, проспал!»
И сам ложится на землю, свертывается клубочком и тоже решает немного
поспать, а потом сразу проснуться, когда придет рассвет.
И засыпает…
А рассвет приходит синий-синий, в белых клочьях тумана. Он дует на
Ежика, и Ежик шевелит иголками.
— Спит… — шепчет рассвет.
И начинает улыбаться. И чем шире он улыбается, тем светлее становится
вокруг.
И когда Ежик открывает глаза, он видит солнышко. Оно плывет по уши в
тумане и кивает ему головой.
В первое мгновение я был смущен тем, как в этом мире относились к любви: любимых бросали, просто потому что они оказывались слишком старыми, или слишком толстыми, или слишком бедными, слишком волосатыми или недостаточно волосатыми, недостаточно гладкими или недостаточно мускулистыми, безвкусными или не очень стильными и, наконец, потому что они были недостаточно продвинуты или недостаточно знамениты. Выбирая любимых, следовало принимать во внимание все эти моменты. И выбирая друзей — тоже. И если я хотел чего то добиться в этом обществе, я должен был принимать правила игры. Когда я посмотрел на Хлое, она пожала плечами. Я не отвел взгляда и тогда она сказала мне одними губами: «Не… упускай… шанс». Со слезами на глазах — потому что мир, в котором я родился, приучил меня считать неоспоримым фактом то, что физическая красота — это признак душевного совершенства — я отвернулся и пообещал сам себе, что стану жестоким, безразличным и бесконечно крутым. Будущее начинало вырисовываться у меня перед глазами, и я сосредоточился на мыслях о нем. И тут мне показалось, словно меня больше нет возле этого бассейна во дворе виллы на Оушен драйв, словно я взлетел выше верхушек пальм и растворялся в безбрежном голубом небе, пока не исчез совсем, и тут испытал облегчение такой силы, что я непроизвольно громко вздохнул. Затем я внезапно заметил, что один из подростков явно готов в любое мгновение наброситься на меня, а другой, который барахтается в бассейне, возможно тонет, но никто этого не замечает. Я решил не думать об этом, а лучше заняться изучением узора на плавках Марки Марка. «Я бы мог легко взять и забыть об этом дне, — думал я. — Какая то часть меня могла бы взбунтоваться и стереть воспоминание». Трезвый внутренний голос умолял меня, чтобы я именно так и поступил. Но меня уже познакомили со слишком многими крутыми людьми, я стремительно приобретал известность, и в тот момент я еще не понимал со всей ясностью, что если я немедленно не выкину из памяти этот день, не выйду за дверь, предоставив Хлое Бирнс ее собственной судьбе, то события этого дня еще долго будут являться мне по ночам в кошмарах. Именно это и пытался мне объяснить трезвый внутренний голос. Именно об этом он меня предупреждал. Кто то начал читать молитву над полузадавленной летучей мышью, но этот жест казался нелепым и неуместным в этой обстановке. Люди начали водить хоровод вокруг читавшего молитву мальчика.
— Хочешь знать, чем все это кончится? — не открывая глаз, спросила меня Хлое.
Я кивнул.
— Купи права на сценарий, — прошептала она.
— Хочешь знать, чем все это кончится? — не открывая глаз, спросила меня Хлое.
Я кивнул.
— Купи права на сценарий, — прошептала она.
Те дни кровавые меня сломили
И страсть мою, и юность погубили.
Тогда вы многих увели с собой в могилу
И плачу я теперь о всех о вас,
Что вы мертвы и нет пути назад.
Себе вы взяли то, что не по силам
И оттого теперь стенаем мы.
Гнилые ветви на верхушке были,
С высокой кроны вниз
Упали вы.
Те дни кровавые меня сломили
И страстью мою, и юность погубили.
Слепая жажда мелочной души,
Спешившей вверх —
Себя на смерть расшибла.
И гром гремит над троном…
И страсть мою, и юность погубили.
Тогда вы многих увели с собой в могилу
И плачу я теперь о всех о вас,
Что вы мертвы и нет пути назад.
Себе вы взяли то, что не по силам
И оттого теперь стенаем мы.
Гнилые ветви на верхушке были,
С высокой кроны вниз
Упали вы.
Те дни кровавые меня сломили
И страстью мою, и юность погубили.
Слепая жажда мелочной души,
Спешившей вверх —
Себя на смерть расшибла.
И гром гремит над троном…
На опушке Волчьего Леса Бран повернулся в корзине, чтобы еще раз взглянуть на замок, где прожил всю свою жизнь. Дым еще поднимался в серое небо, но не в большем количестве, чем шел бы из труб Винтерфелла в холодный осенний день. Амбразуры кое где почернели от копоти, там и сям зияли прогалы на месте обвалившихся зубцов, но издали ущерб казался не таким уж большим. За стенами, как много веков подряд, торчали верхушки зданий и башен — кто бы подумал, что замок разграблен и сожжен? «Камень крепок, — сказал себе Бран, — корни деревьев уходят глубоко, а под землей сидят Короли Зимы на своих тронах. Пока они существуют, существует и Винтерфелл. Он не умер, он просто сломан, как я, — я ведь тоже жив».
Тиамат — это Ид, подсознание, а Мардук — это Эго, сознание, верхушка айсберга. У человека есть множество субличностей, ролей — это другие «боги пантеона», отражения Эго. Когда ребенок достигает той стадии развития, когда начинает различать области реального и нереального — Мардук думает, что победил Тиамат, и ошибается… Тиамат — это все, что человек привык вытеснять из сознания: ночные кошмары, природную жестокость, тьму и кровь, смерть и мортидо. Тиамат — это бессознательное всего человечества.
Я догадываюсь, как это [голливудский кинематограф] делается и, оказавшись там, я просто увижу, что это отлажено как швейцарские часы. Там индустрия отлажена так. У нас же, как у Жванецкого Михаила Михайловича: «Всё купил. Принёс. Включил. Не работает». Почему? Не знаю. У нас постоянно что-то не готово, что-то случилось.
— Я просил голубой троллейбус, почему он красный?
— Но это же троллейбус!
— Но я ведь просил 67 года, а этот 92 года!
— Какая разница? Это же троллейбус!
У нас вообще, как кто-то мне, помню, сказал: «Съёмочная группа — это микромодель нашего государства». Это прям видно, начиная от верхушки и заканчивая съёмочной группой».
— Я просил голубой троллейбус, почему он красный?
— Но это же троллейбус!
— Но я ведь просил 67 года, а этот 92 года!
— Какая разница? Это же троллейбус!
У нас вообще, как кто-то мне, помню, сказал: «Съёмочная группа — это микромодель нашего государства». Это прям видно, начиная от верхушки и заканчивая съёмочной группой».
Этот ужасный крик — всего лишь верхушка айсберга его порочности.
