Цитаты про Ньюйорк

— А что будет в конце спектакля?
— В конце будет хорошая заварушка. Ты что, никогда не бывал в театре?

Добро пожаловать в мир Верхнего Ист-Сайда Нью-Йорка, где мы живем, учимся, развлекаемся и спим, иногда друг с другом. У нас роскошные апартаменты с личными спальнями, ванными и телефонными линиями. Мы не ограничены ни в деньгах, ни в выпивке, ни в чем-либо другом. Наших предков вечно нет дома, и мы наслаждаемся полной свободой. У нас умненькие головки, классические черты лица, унаследованные от родителей, и потрясающие шмотки. Мы отрываемся напропалую. Наше дерьмо тоже воняет, но его не учуять, потому что горничные ежечасно брызгают в ванных освежающим спреем, который французские парфюмеры придумали специально для нас.

Приличный — уродливо наряженный согласно моде данной эпохи и страны. В африканском селении Бурнобула Гха человек считается приличным, если в торжественных случаях он расписывает себе живот ярко-синей краской и привешивает сзади коровий хвост; в Нью-Йорке он может, при желании, обойтись без раскраски, но по вечерам должен носить два хвоста из овечьей шерсти, окрашенной в черный цвет.

Нью-Йорк был населен честолюбивыми людьми. Зачастую только одна эта черта и объединяла его жителей.

— Значит, миссис Ван-Хоппер надоел Монте-Карло, — сказал он, — и она хочет вернуться домой. Я тоже. Она — в Нью-Йорк, я — в Мэндерли. Какое из этих мест предпочитаешь ты? Выбирай.
— Не шутите такими вещами, это нечестно.
— Если ты думаешь, что я один из тех людей, которые любят острить за завтраком, ты ошибаешься, — сказал он. — У меня по утрам всегда плохое настроение. Повторяю, выбор за тобой — или ты едешь в Америку с миссис Ван-Хоппер, или домой, в Мэндерли, со мной.
— Вы хотите сказать, вам нужна секретарша или что-нибудь в этом роде?
— Нет, я предлагаю тебе выйти за меня замуж, дурочка.

И щурясь на солнце, я вдруг понял: я кот. Кот, съевший рыбу. Обратись ко мне кто-нибудь в этот момент, я бы мяукнул. Я был абсолютно, животно счастлив. Разумеется, через двенадцать часов приземлившись в Нью-Йорке, я угодил в самую поганую ситуацию за всю свою жизнь — или так мне тогда показалось. Но кот ещё не покинул меня; если бы не он, я бы по сей день лез на стены в какой-нибудь дорогой психиатрической клинике.

— Прости…
— За что?
— Тебе виднее.

В 20 лет девушки приезжают в Нью-Йорк в поисках двух «Л». Это Лейблы и Любовь.

— Ты, наверное, единственная в Нью-Йорке ещё берёшь книги в библиотеке.
— Мне нравится запах…

Это давно известно. На свете есть лишь два вида любовных историй. Парень теряет девушку, или она его. Это так, это так. Кто-то всегда остается один.

Это папа?
Возможно.
Но даже если не папа, то все равно человек.
Я вырвал эти страницы.
Я сложил их в обратном порядке: последнюю — сначала, первую — в конце.
Когда я их пролистал, получилось, что человек не падает, а взлетает.
Если бы у меня еще были снимки, он мог бы влететь в окно, внутрь здания, и дым бы всосался в брешь, из которой бы вылетел самолет.
Папа записал бы свои сообщения задом наперед, пока бы они не стерлись, а самолет бы долетел задом наперед до самого Бостона.
Лифт привез бы его на первый этаж, и перед выходом он нажал бы на последний.
Пятясь, он вошел бы в метро, и метро поехало бы задом назад, до нашей остановки.
Пятясь, папа прошел бы через турникет, убрал бы в карман магнитную карту и попятился бы домой, читая на ходу «Нью-Йорк Таймc» справа налево.
Он бы выплюнул кофе в кружку, загрязнил зубной щеткой зубы и нанес бритвой щетину на лицо.
Он бы лег в постель, и будильник прозвенел бы задом наперед, и сон бы ему приснился от конца к началу.
Потом бы он встал в конце вечера перед наихудшим днем
И припятился в мою комнату, насвистывая I am the Walrus задом наперед.
Он нырнул бы ко мне в кровать.
Мы бы смотрели на фальшивые звезды, мерцавшие под нашими взглядами.
Я бы сказал: «Ничего» задом наперед.
Он бы сказал: «Что, старина?» задом наперед.
Я бы сказал: «Пап?» задом наперед, и это прозвучало бы, как обычное «Пап».

За это я и люблю Нью-Йорк: ты видишь всех, а тебя — никто.

Знаете, за что я больше всего люблю Нью-Йорк? За такие вот перекуры на обочине, думаешь о жизни, глубже погружаешься в город. Можно смотреть на здания, просто дышать, встречать людей… А можно поговорить с каким-то незнакомцем…

Что сравнится с осенью в Нью-Йорке? Не думайте, что в это время опадают только листья. Так же с людей спадают и маски.

В Нью-Йорке так же, как и на Новой Гвинее, люди цепенеют от страха перед одиночеством и покинутостью. Известно ли тебе, что по одному из древнейших индийских мифов Создатель вызвал мир из небытия только лишь потому, что чувствовал себя одиноким? Известно ли тебе также, что американские учебники психиатрии квалифицируют отшельничество как форму психического растройства?

В Нью-Йорке за деньги все можно, это я знаю.

— А где Бет?
— Она утомилась.
— Утомилась? Да, прекрати. Это Нью-Йорк, здесь все утомлены.

Нью-Йорк похож на чувака, который заботится о своей причёске, но не пользуется туалетной бумагой.

Отец говорил мне, что все мы рождаемся в муках и крови… Точно так же рождался и наш великий Город. Но тот Нью-Йорк, который знали мы, те, кто жил и умирал в нем в те жестокие дни, был уничтожен раз и навсегда. И как бы потом ни отстраивали город заново, отныне и во веки веков, он будет таким, словно нас в нем никогда не было!

Во времена моей молодости, которая прошла в Нью-Йорке, я отказался произносить клятву верности флагу. Естественно, меня направили в кабинет директора, который спросил: «Почему ты не хочешь принести клятву верности? Ведь все это делают!» Я ответил: «Когда-то все верили, что Земля плоская, но это не значит, что так оно и есть». Я объяснил, что своими достижениями Америка обязана другим культурам и народам, и я бы предпочел принести клятву верности Земле и всем её обитателям. Излишне говорить, что вскоре после этого я бросил школу и оборудовал у себя в комнате лабораторию, где приступил к изучению естествознания и других наук. И тогда я понял, что Вселенная подчиняется законам, и что человек, как и само общество, не являются исключением. Затем, в 1929 году произошел биржевой крах, который стал началом того, что сейчас называют Великой депрессией. Я не мог понять, почему миллионы людей остались без работы, потеряли жильё и были вынуждены голодать, тогда как заводы простаивали, и ресурсы были по-прежнему доступны. Именно тогда я осознал, что правила экономической игры в своей основе ошибочны. Вскоре после этого началась Вторая мировая война, в ходе которой многие страны последовательно уничтожали друг друга. По окончании войны я подсчитал, что все израсходованные на разрушения средства и ресурсы могли бы легко обеспечить всем необходимым каждого человека на планете. С тех пор я наблюдаю, как человечество роет себе могилу. Как постоянно растрачиваются и уничтожаются бесценные исчерпаемые ресурсы во имя прибыли и свободного рынка. Я наблюдаю, как социальные ценности сводятся к искусственному материализму и бездумному потреблению. И как финансовые силы контролируют политическую систему якобы свободного общества. Сейчас мне 94 года. Боюсь, что моё отношение к этому осталось таким же, как и 75 лет назад. Пора прекратить это безумие.

Внимание, это полиция Нью-Йорка! Положите скальпели и отойдите от пениса моего друга!

Это печальный день для Нью-Йорка, воистину печальный. Знаешь, что я увидел по дороге сюда? Девушку в свитере! А ты знаешь, что это значит? Сезон оголённого тела закрыт!

Счастье в браке от соблазна не спасаёт.

Столько мыслей сразу, а слов не хватает…

— А где Бет?
— Она утомилась.
— Утомилась? Да, прекрати. Это Нью-Йорк, здесь все утомлены.

…У каждой жизни есть своя мелодия.
Есть мелодия, которая напоминает мне о том лете, когда я натирала живот детским маслом, чтобы добиться идеального загара. Ещё одна напоминает мне о тех воскресных утрах, когда я следовала за отцом по пятам, в то время как он шёл за газетой «Нью-Йорк таймс». Есть песня, которая напоминает мне о том, как я по липовому удостоверению личности пыталась пройти в ночной клуб, а есть та, которая мысленно возвращает меня в день, когда моя двоюродная сестра Изабель праздновала своё шестнадцатилетние, а я исполняла «Семь минут на небесах» с парнем, от которого пахло томатным супом.

Если хотите знать моё мнение, музыка — это язык памяти.

Никогда не обещай невозможного.

У меня есть одна такая дурацкая привычка — «думать» называется. Из меня вышел не очень хороший американец, потому что мне нравится составлять своё собственное мнение [о вещах]. Я не подчиняюсь слепо когда мне приказывают.

— Потише!
— Это Нью-Йорк! Город, который никогда не спит!
— Из-за вас!

— Напомни, почему у нас не сложилось?
— Расстояние.
— Люди любят и на расстоянии…

— Ты с ним — потому что он появился первым?
— Да… И я люблю его. И тебя я тоже люблю, и мне нравится, что можно сейчас сказать правду. И мне нравится преданность, верность… и вся эта фигня. Даже сейчас.

Я — лучшее, что случилось в твоей жизни.

Люди могут делать все, но обижать детей в Рождество им не позволено.

— Я не тебе не доверяю.
— Тогда кому ты не доверяешь, мам, миру? Ты не доверяешь миру? Или Нью-Йорку, потому что это страшный город?
— А вы в Москве бывали?

— Почему ты перестал посылать мне e-mail-ы?
— Этого стало мало…

Мне не нравился Нью-Йорк. Мне не нравился Голливуд. Мне не нравилась рок-музыка. Мне вообще ничего не нравилось. Возможно, я боялся. Вот в чём всё дело — я боялся. Мне хотелось сидеть в одиночестве в комнате с задернутыми шторами. Вот от чего я тащился. Я придурок. Я ненормальный.

Как-то я выходила из своего отеля в Нью-Йорке, когда меня начала преследовать женщина-папарацци, которая вдруг споткнулась обо что-то и упала, разбив губу об асфальт. Я подбежала к ней и спросила: «Вы в порядке?», а она тем временем не переставала меня фотографировать.