Цитаты из книги «Три товарища»

Вкус не имеет значения. Ром – это ведь не просто напиток, это скорее друг, с которым вам всегда легко. Он изменяет мир. Поэтому его и пьют.

Меланхоликом становишься, когда размышляешь о жизни, а циником — когда видишь, что делает из нее большинство людей.

Только не принимать ничего близко к сердцу. Ведь то, что примешь, хочется удержать. А удержать нельзя ничего.

У неё было двое друзей. Один любил её и приносил ей цветы. Другого любила она и давала ему деньги.

Самое худшее, когда нужно ждать и не можешь ничего сделать. От этого можно сойти с ума.

Только тот, кто не раз оставался один, знает счастье встреч с любимой. Все остальное лишь ослабляет напряжение и тайну любви. И что же может резче прорвать магическую сферу одиночества, если не взрыв чувств, их сокрушительная сила, если не стихия, буря, ночь, музыка?… И любовь…

Вам хорошо, вы одиноки. Все это, конечно, так — одинокий человек не может быть покинут. Но иногда по вечерам эти искусственные построения разлетались в прах, а жизнь превращалась в какую-то всхлипывающую, мечущуюся мелодию, в водоворот дикого томления, желания, тоски и надежды все-таки вырваться из бессмысленного самоодурманивания, из бессмысленных в своей монотонности звуков этой вечной шарманки. Неважно куда, но лишь бы вырваться. О, эта жалкая потребность человека в крупице тепла. И разве этим теплом не могут быть пара рук и склоненное над тобой лицо? Или и это было бы самообманом, покорностью судьбе, бегством? Да и разве вообще существует что-то, кроме одиночества?

Одиночество легче, когда не любишь.

И хорошо, что у людей еще остается много важных мелочей, которые приковывают их к жизни, защищают от нее. А вот одиночество — настоящее одиночество, без всяких иллюзий — наступает перед безумием или самоубийством.

Трудно найти слова, когда действительно есть, что сказать.

Ошибочно предполагать, будто все люди обладают одинаковой способностью чувствовать.

Принципы нужно нарушать, а то какое же от них удовольствие! (Принципы нужно иногда нарушать, иначе от них никакой радости.)

Всякая любовь хочет быть вечной, в этом и состоит её вечная мука.

Она улыбнулась, и мне показалось, что весь мир стал светлее.

Люди ещё больший яд, чем алкоголь или табак.(Люди куда более опасный яд, чем водка и табак.)

— Но ты не должна меня ждать. Никогда. Очень страшно ждать чего-то.
— Это ты не понимаешь, Робби. Страшно, когда нечего ждать.

— Поверхностны только те, которые считают себя глубокомысленными.
— А вот я определённо поверхностна. Я не особенно разбираюсь в больших вопросах жизни. Мне нравится только прекрасное. Вот ты принёс сирень — и я уже счастлива.
— Это не поверхностность — это высшая философия.

– Любовь, – невозмутимо заметил Готтфрид, – чудесная вещь. Но она портит характер.

До чего же теперешние молодые люди все странные. Прошлое вы ненавидите, настоящее презираете, а будущее вам безразлично. Вряд ли это приведет к хорошему концу.

Женщина не должна говорить мужчине о том, что любит его. Об этом пусть говорят её сияющие, счастливые глаза. Они красноречивее всяких слов.

Мир не сумасшедший. Только люди.

Упустить в наши дни выгодную сделку – значит бросить вызов судьбе. А этого никто себе больше позволить не может.

Не следует затевать ссоры с женщиной, в которой пробудились материнские чувства. На её стороне вся мораль мира.

– Героизм, мой мальчик, нужен для тяжелых времен, – поучительно заметил Ленц. – Но мы живем в эпоху отчаяния. Тут приличествует только чувство юмора.

Странное чувство испытываешь все-таки в день своего рождения, даже если никакого значения не придаешь ему. Тридцать лет… Было время, когда мне казалось, что я никак не доживу до двадцати, так хотелось поскорее стать взрослым. А потом…

Я ощущал её волосы на моем плече и губами чувствовал биение пульса в её руке. — и ты должна умереть? Ты не можешь умереть. Ведь ты — это счастье.

Счастье — самая неопределённая и дорогостоящая вещь на свете.

Я, между прочим, ссорился с каждой. Когда нет ссор, значит, всё скоро кончится.

Родиться глупым не стыдно; стыдно только умирать глупцом.

Дни рождения ущемляют самолюбие человека. Особенно по утрам… (Дни рождения тягостно отражаются на душевном состоянии. Особенно с утра.)

Человеческая жизнь тянется слишком долго для одной любви, просто слишком долго. Любовь чудесна, но кому-то из двух всегда становится скучно, а другой остается ни с чем, застынет и чего-то ждет… ждет как безумный.

Только не теряй свободы! Она дороже любви. Но это обычно понимаешь слишком поздно…

Многое, что можно было бы сделать, мы не делаем, сами и не зная почему.

Портные вносят в жизнь красоту. Это во сто крат ценнее всех мыслей, даже если они глубоки, как пропасти.

Между нами никогда не было больше того, что приносил случай. Но, может быть, как раз это и привязывает и обязывает людей сильней, чем многое другое.

Чем меньше знаешь, тем проще жить. Знание делает человека свободным, но несчастным. Выпьем лучше за наивность, за глупость и за все, что с нею связано, — за любовь, за веру в будущее, за мечты о счастье; выпьем за дивную глупость, за утраченный рай!

Смелость без страха превращается в безрассудство.

Ты хочешь знать, как быть, если ты сделал что-то не так? Отвечаю, детка: никогда не проси прощения. Ничего не говори. Посылай цветы. Без писем. Только цветы. Они покрывают всё. Даже могилы.

… до чего же страшно любить женщину и быть бедным.

Люди становятся сентиментальными скорее от огорчения, нежели от любви.

Чем меньше у человека самолюбия, тем больше он стоит.

Мне думалось, что он больше не любит эту женщину; но он привык к ней, а для бухгалтера привычка могла быть сильнее любви.

— Ты любишь меня? — спросил я.
Она отрицательно покачала головой.
— А ты меня?
— Нет. Вот счастье, правда?
— Большое счастье.
— Тогда с нами ничего не может случиться, не так ли?
— Решительно ничего, — ответила она.

Я не хочу никаких детей и никакой жены, кроме тебя. Ты мой ребенок и моя жена.

А если вечно думать только о грустных вещах, то никто на свете не будет иметь права смеяться…

Он был по сути добрый человек, с покатыми плечами и маленькими усиками. Скромный добросовестный служащий. Но именно таким теперь приходилось особенно трудно. Да, пожалуй, таким всегда приходится труднее всех. Скромность и добросовестность вознаграждаются только в романах. В жизни их используют, а потом отшвыривают в сторону.

В наш деловой век нужно уметь быть романтиком.

– Выпьем, ребята! За то, что мы живём! За то, что мы дышим! Ведь мы так сильно чувствуем жизнь! Даже не знаем, что нам с ней делать!

Сегодня главное: уметь забывать! И не раздумывать!

С женщиной невозможно ссориться. В худшем случае можно злиться на неё.

Кто попадал в грозу, поймет электричество. Пусть грозы обходят нас стороной, а жизнь стала благословенной.

Слиться с тобой в вечном экстазе любви невозможно, нужны расставания и разлуки, чтоб оценить новые встречи.

Жизнь иногда можно сравнить с болезнью, которой люди заражаются при рождении, а пылинки смерти находится постоянно в душе. Со стуком сердца, в каждом томном вдохе или выдохе слышится крупица умирания, веет холодком с кладбища.

Такт – это неписанное соглашение не замечать чужих ошибок и не заниматься их исправлением.

Знания наши ничтожны, как и умения, хотя мы кажемся себе слишком умными и дюже разумными.

Я понимаю, что ложь кругом, постепенно переходящая в фантазию, мечту и утопию. Но не противлюсь этому, ибо, правда скучна и очевидна. Бесцветная истина утешить не может, хочется, чтоб жизнь наполнялась отблесками радости и смеха.

Человек вспоминает о своих скудных запасах доброты обычно когда уже слишком поздно.

Ром – молоко солдата, – сказал Валентин.

«Может быть» — вечно эти два слова, без которых уже никак нельзя было обойтись. Уверенности — вот чего мне недоставало. Именно уверенности, её недоставало всем.

Такт – это неписаное соглашение не замечать чужих ошибок и не заниматься их исправлением. То есть жалкий компромисс.

Мне кажется, что жалость уже давно пора приравнивать к преступлениям.

Пусть наши дети заимеют богатых родителей.

Проститутки — самые суровые, но вместе с тем и самые сентиментальные создания.

Если вечно думать только о грустных вещах, то никто на свете не будет иметь права смеяться…

Только глупец побеждает в жизни, умник видит слишком много препятствий и теряет уверенность, не успев еще ничего начать.

Настоящая любовь наступает, когда двое остаются вдвоем.

Говорят, труднее всего прожить первые семьдесят лет. А дальше дело пойдет на лад.

Устраиваю танец напитков в глотке. Получается неплохо.

Мне кажется, что принципы были созданы только для того, чтобы человек чувствовал себя легким и счастливым, нарушая их.

Человек способен победить судьбу, ведь ему дается множество попыток.

Человек вспоминает о своих скудных запасах доброты обычно, когда уже поздно.

Тот, кого жалеют все может с годами превратиться в великого. Значит ли это, что жалость ничего не стоит?

За приглашением посидеть обычно следует предложение выпить.

Деньги, правда, не приносят счастья, но действуют чрезвычайно успокаивающе.

Мы слишком много знаем и слишком мало умеем… потому что знаем слишком много.

Законченные женщины быстро надоедают. Совершенные тоже, а фрагменты – никогда.

Психи и самоубийцы единственные, кто могут прочувствовать всю глубину одиночества, перед тем как провалиться в бездну.

Не нужно строить рамки, закупоривая жизнь собственной целью.

Именно здесь можно было понять, что смогло и чего не смогло достичь человечество в течение тысячелетий: оно создало бессмертные произведения искусства, но не сумело дать каждому из своих собратьев хотя бы вдоволь хлеба.

Неспешно сделанная работа зачастую является гарантией качества.

Кто одинок, тот не будет покинут. Но иногда, вечерами, рушится этот карточный домик, и жизнь оборачивается мелодией совсем иной преследующей рыданиями, взметающей дикие вихри тоски, желаний, недовольства, надежды надежды вырваться из этой одуряющей бессмыслицы, из бессмысленного кручения этой вечной шарманки, вырваться безразлично куда. Ах, эта жалкая наша потребность в толике теплоты; две руки да склонившееся к тебе лицо это ли, оно ли? Или тоже обман, а стало быть, отступление и бегство? Есть ли на свете чтонибудь кроме одиночества?

Счастье – самая неопределенная и дорогостоящая вещь на свете.

Снаружи доносился приглушенный плеск улицы, прерываемый сигналами автомобилей, звучавшими, как голоса хищных птиц. Когда ктонибудь открывал дверь, улица чтото кричала нам. Кричала, как сварливая, завистливая старуха.

Чем меньше у человека собственного достоинства, тем большего он стоит. Если человек полагает, что чегото стоит, он уже только памятник самому себе.

Настоящая любовь не терпит посторонних.

Обладание само по себе уже утрата. Никогда ничего нельзя удержать, никогда! Никогда нельзя разомкнуть лязгающую цепь времени, никогда беспокойство не превращалось в покой, поиски – в тишину, никогда не прекращалось падение.

Всякая любовь хочет быть вечной, в этом и состоит ее вечная мука.

Когда нет ссор, значит все скоро кончится.

Чем спокойнее держишься, тем лучше можешь помогать другим.

Ночь – это протест природы против язв цивилизации.

Настоящий идеалист стремится к деньгам. Деньги – это свобода. А свобода – жизнь.

Только несчастный знает, что такое счастье. Счастливец ощущает радость жизни не более, чем манекен: он только демонстрирует эту радость, но она ему не дана. Свет не светит, когда светло. Он светит во тьме. Выпьем за тьму! Кто хоть раз попал в грозу, тому нечего объяснять, что такое электричество. Будь проклята гроза! Да будет благословенна та малая толика жизни, что мы имеем! И так как мы любим ее, то не будем же закладывать ее под проценты! Живи напропалую! Пейте, ребята! Есть звезды, которые распались десять тысяч световых лет тому назад, но они светят и поныне! Пейте, пока есть время! Да здравствует несчастье! Да здравствует тьма!

Люди не сумасшедшие. Просто жадные. Один завидует другому. Всякому добра на свете хоть завались, а у большинства людей ни черта нет. Тут все дело только в распределении.

И в этой тишине каждое слово приобретало настолько большой вес, что разговаривать непринужденно стало невозможно.

— А ведь, собственно говоря, стыдно ходить по земле и почти ничего не знать о ней. Даже нескольких названий цветов. — Не расстраивайся — гораздо более позорно, что мы вообще не знаем, зачем околачиваемся на земле. И тут несколько лишних названий ничего не изменят.

Любовь зарождается в человеке, но никогда не кончается в нем. И даже если есть все: и человек, и любовь, и счастье, и жизнь, – то по какомуто страшному закону этого всегда мало, и чем большим все это кажется, тем меньше оно на самом деле.

Забвение – вот тайна вечной молодости. Мы стареем только изза памяти. Мы слишком мало забываем.

Насчёт лени ещё далеко не всё ясно. Она — начало всякого счастья и конец всяческой философии.

Женщина это вам не металлическая мебель; она цветок. Она не хочет деловитости. Ей нужны солнечные, милые слова. Лучше говорить ей каждый день чтонибудь приятное, чем всю жизнь с угрюмым остервенением работать на нее.

Хороший конец бывает только тогда, когда до него все было плохо. Уж куда лучше плохой конец.

Принципы нужно иногда нарушать, иначе от них никакой радости.

Ром, – ответил я. – С сегодняшнего дня у меня особое отношение к этому напитку.

Вы не танцуете? Позвольте, но что же вы делаете, когда идете куда нибудь с дамой?

Мы стояли у могилы, зная, что его тело, глаза и волосы еще существуют, правда уже изменившись, но всё—таки еще существуют, и что, несмотря на это, он ушел и не вернется больше. Это было непостижимо. Наша кожа была тепла, мозг работал, сердце гнало кровь по жилам, мы были такие же, как прежде, как вчера, у нас было по две руки, мы не ослепли и не онемели, всё было как всегда… Но мы должны были уйти отсюда, а Готтфрид оставался здесь и никогда уже не мог пойти за нами. Это было непостижимо.

Благородство, легковерность, скромность ценны только в книгах. В жизни абсолютно бесполезны!

Люблю кино. Можно впустить в себя мечту.

Тот, кто только интересуется, еще не покупатель.

Мужчина, становится корыстолюбивым только из-за капризов женщин. Не будь женщин, не было бы и денег, и денег и мужчины были бы племенем героев. В окопах мы жили без женщин, и не было так уж важно, у кого и где имелась какая то собственность. Важно было одно: какой ты солдат. Я не ратую за прелести окопной жизни — просто хочу осветить проблему любви с правильных позиций.

Проститутки – это самые суровые и самые сентиментальные существа.

Все должно быть гармоничным и жизнь станет прекрасной.

Если человек чего—то стоит, значит, он уже как бы памятник самому себе.

Богатство должно достаться правильным путем, иначе роскошь и деньги принесут горе и разорение. – из “Три товарища”

Любовь когда людям хватает друг друга.

Быть сумасшедшим вообще не позорно.

… кто одинок, тот не будет покинут.

Гнев лучше всего уничтожать смехом.

Я согласился и добавил, что даже для этого необходимы способности.

Меланхоликом становишься, когда размышляешь о жизни, а циником – когда видишь, что делает из нее большинство людей.

Самая тяжелая болезнь мира – мышление! Она неизлечима.

Несчастный понимает о счастье намного больше, чем счастливец, для которого радость неизменный застывший атрибут и неодухотворенный манекен. Свет не виден в ясный день, он ослепляет ярко во мраке ночи.

Самое страшное, братья, это время. Время. Мгновения, которые мы переживаем и которыми все-таки не владеем.

Было бы отвратительно, если бы любовь имела хоть какое то отношение к правде.

Упорство и прилежание лучше, чем беспутство и гений…

Я, например, очень люблю, когда в воскресенье идёт дождь. Как—то больше чувствуешь уют.

Человек всегда велик в намерениях. Но не в их выполнении. В этом и состоит его очарование.

Романтики всего лишь свита. Они могут следовать, но не сопровождать.

Человеческая жизнь тянется слишком долго для одной любви.

Ах любовь – факел, летящий в бездну и только в это мгновение озаряющий всю глубину ее.

Ты ведь вообще почти ничего обо мне не знаешь. Верно, сказал я, но в этом и состоит вся прелесть. Чем больше люди знают друг о друге, тем больше у них получается недоразумений. И чем ближе они сходятся, тем более чужими становятся.

Днём всё выглядит иначе, чем вечером.

Одиночество делает людей бестактными.

Я помешан на сирени, — сказал последний романтик.

Что вы знаете, ребята, о бытии! Ведь вы боитесь собственных чувств. Вы не пишете писем — вы звоните по телефону; вы больше не мечтаете — вы выезжаете за город с субботы на воскресенье; вы разумны в любви и неразумны в политике — жалкое племя!

— А чем ты занималась?— Да, собственно, ничем. Просто так — жила для себя. — За это хвалю!

Он улыбнулся и махнул рукой: — Не надо благодарить. Всё в руках божьих. — Он смотрел на меня еще с минуту, чуть вытянув шею и наклонив голову вперед, и мне показалось, будто его лицо дрогнуло. — Главное, верьте, — сказал он. — Небесный отец помогает. Он помогает всегда, даже если иной раз мы и не понимаем этого. — Потом он кивнул мне и пошел. Я смотрел ему вслед, пока за ним не захлопнулась дверь. «Да, — подумал я, — если бы все это было так просто! Он помогает, он всегда помогает! Но помог ли он Бернарду Визе, когда тот лежал в Гоутхолстерском лесу с простреленным животом и кричал, помог ли Катчинскому, павшему под Гандзееме, оставив больную жену и ребенка, которого он так и не увидел, помог ли Мюллеру, и Лееру, и Кеммериху, помог ли маленькому Фридману, и Юргенсу, и Бергеру, и миллионам других? Проклятье! Слишком много крови было пролито на этой земле, чтобы можно было сохранить веру в небесного отца! »

Когда внезапно оказываешься без денег, друзья скачут прочь, как блохи от мертвой собаки.

И когда мне становится очень тоскливо, и я уже ничего больше не понимаю, тогда я говорю себе, что уж лучше умереть, когда хочется жить, чем дожить до того, что захочется умереть.

— Я очень неважный товарищ, Робби. — Надеюсь. Мне и не нужна женщина в роли товарища. Мне нужна возлюбленная. — Я и не возлюбленная, — пробормотала она.

Наивность — не недостаток, а напротив, признак одарённости.

Как странно все—таки получается: когда пьёшь, очень быстро сосредотачиваешься, но зато от вечера до утра возникают такие интервалы, которые длятся словно годы.

Всякого добра на свете хоть завались, а у большинства людей ни черта нет. Вот уже несколько тысяч лет, как все дело именно в этом.

Вы не успели заметить, что мы живем в эпоху полного само растерзания? Многое, что можно было бы сделать, мы не делаем, сами не зная почему. Работа стала делом чудовищной важности: так много людей в наши дни лишены ее, что мысли о ней заслоняют все остальное.

Она была уже не просто красивой девушкой, которую нужно оберегать, было в ней что—то новое, и если раньше я часто не знал, любит ли она меня, то теперь я это ясно чувствовал. Она ничего больше не скрывала; полная жизни, близкая мне как никогда прежде, она была прекрасна, даря мне еще большее счастье…

– Я хочу жить, а ты хочешь денег.

– Чтобы жить!

Она прикоснулась руками к моим вискам. Было бы чудесно остаться здесь в этот вечер, быть возле нее, под мягким голубым одеялом… Но что—то удерживало меня. Не скованность, не страх и не осторожность, — просто очень большая нежность, нежность, в которой растворялось желание.

Мне хотелось сказать ей что-нибудь, но я не мог…. И даже если нужные слова приходят, то стыдишься их произнести. Все эти слова принадлежат прошлым столетиям. Наше время не нашло ещё слов для выражения своих чувств. Оно умеет быть только развязным, всё остальное — искусственно.

Люди становятся сентиментальными скорее от огорчений, нежели от любви.

Не то чтобы он разбирался в красоте или культуре человека, но он умел верно определить его сущность.

Если не смеяться над двадцатым веком, то надо застрелиться. Но долго смеяться над ним нельзя. Скорее взвоешь от горя.

Порядочный человек всегда становится меланхоличным, когда наступает вечер.

В конце концов люди всегда возвращаются обратно.

Я обвел взглядом комнату. С неподвижных лиц на стенах смотрели глаза, давно истлевшие в могиле. эти портреты остались не востребованными или не оплаченными родственниками. И все это были люди, которые когда—то дышали и на что—то надеялись.

— Сколько я могу ему уступить? — Крайняя уступка – две тысячи. Самая крайняя – две тысячи двести. Если нельзя будет никак иначе – две тысячи пятьсот. Если ты увидишь, что перед тобой сумасшедший, – две шестьсот. Но тогда скажи, что мы будем проклинать его веки вечные.

— Ты ничего не прощаешь! Я уже давно забыла об этом. — А я нет. Я не забываю так легко. — А надо бы…

Не мучь меня, думал он. – Они всегда так говорят, эти женщины – олицетворения беспомощности и себялюбия, никогда не думая о том, что мучают другого. Но если они даже об этом подумают, становится еще тяжелее, ведь их чувства чемто напоминают страдание спасшегося от взрыва солдата, товарищи которого корчатся в муках на земле, сострадание, беззвучно вопящее: слава богу, в меня не попали, в меня не попали…

Я понимал, что мои слова — неправда, что они перешли в фантазию и ложь, но это меня не тревожило, ибо правда была бесцветной, она никого не утешала, а истинной жизнью были только чувства и отблески мечты.

Жилось мне неплохо, я имел работу, был силен, вынослив и, как говорится, находился в добром здравии; но все же лучше было не раздумывать слишком много. Особенно наедине с собой. И по вечерам. Не то внезапно возникало прошлое и таращило мертвые глаза. Но для таких случаев существовала водка.

Творческое начало всегда прячется под неказистой оболочкой.

Для любви надобна наивность. Храни ее. Она дар божий. Утратив не вернешь никогда. Только завистники называют ее глупостью. Не обижайся на них. Наивность это дар, а не недостаток.

Кто плачет на вокзале, должен платить штраф.

Пока человек не сдается, он сильнее своей судьбы.

Жалость — самый бесполезный предмет на свете. Она — обратная сторона злорадства.

Когда долго лежишь в постели вот так, как я, то поневоле думаешь о том о сём. И многое, на что я раньше не обращала внимания, теперь кажется мне странным. И знаешь, чего мне уж никак не понять? Того, что можно любить друг друга, как мы с тобой, и всё—таки один умирает.

Мне всегда было противно, когда смешивали разные вещи, я ненавидел это телячье тяготение друг к другу, когда вокруг властно утверждалась красота и мощь великого произведения искусства, я ненавидел маслянистые расплывчатые взгляды влюбленных, эти туповато—блаженные прижимания, это непристойное баранье счастье, которое никогда не может выйти за собственные пределы, я ненавидел эту болтовню о слиянии воедино влюбленных душ, ибо считал, что в любви нельзя до конца слиться друг с другом и надо возможно чаще разлучаться, чтобы ценить новые встречи.

Наглость лучшее средство в борьбе с законом.

Человек без любви всё равно что мертвец в отпуске.

Ведь я всегда говорила: где у других людей сердце, у вас бутылка со шнапсом.

Мы за равенство только с теми, кто нас превосходит.

Ведь любовь это же сплошной обман. Чудесный обман со стороны матушки—природы. Взгляни на это сливовое дерево! И оно сейчас обманывает тебя;выглядит куда красивее, чем окажется потом. Было бы просто ужасно, если бы любовь имела хоть какое—то отношение к правде. Слава богу, что растреклятые моралисты не властны над всем.

Они думали о хлебе, всегда только о хлебе и о работе; но они приходили сюда, чтобы хоть на несколько часов уйти от своих мыслей. Волоча ноги, опустив плечи, они бесцельно бродили среди чеканных бюстов римлян, среди вечно прекрасных белых изваяний эллинок, — какой потрясающий, страшный контраст! Именно здесь можно было понять, что смогло и чего не смогло достичь человечество в течение тысячелетий: оно создало бессмертные произведения искусства, но не сумело дать каждому из своих собратьев хотя бы вдоволь хлеба.

Может быть, мы так привыкли без конца вкалывать, что даже от какой—то капельки свободы нам и то становится не по себе.

Я не хочу больше ни о чем узнавать. Теперь я хочу быть только счастливой.

— А теперь вот что: вы, случайно не знаете, кто изобрел телефон? Он удивился моему вопросу и отрицательно покачал головой. — И я не знаю, — сказал я, — но, вероятно, это был замечательный парень…

Жизнь чудовищно измельчала. Она свелась к одной только мучительной борьбе за убогое, голое существование.

Что медленно — то прочно.

Она пользовалась своим мужем, как иные люди Библией, — для цитирования.

Час теней… Час одиночества… Час, когда коньяк кажется особенно вкусным.

…никогда, никогда и еще раз никогда ты не окажешься смешным в глазах женщины, если сделаешь что-то ради нее. Пусть это даже будет самым дурацким фарсом. Делай все, что хочешь, — стой на голове, неси околесицу, хвастай, как павлин, пой под ее окном. Не делай лишь одного — не будь с ней деловым, разумным.

Она что—то промычала и пошла по коридору, презрительно вертя задом. Это она умела. Никогда еще я не видел женщину, которая делала бы это так выразительно.

Шальные деньги приносят счастье.

— Наш мир создавал сумасшедший, который, глядя на чудесное разнообразие жизни, не придумал ничего лучшего, как уничтожать её. — А потом создавать заново!

Трудно найти слова, когда действительно есть что сказать.

Для любви необходима известная наивность. У тебя она есть. Сохрани же ее. Это дар божий. Однажды утратив ее, уже не вернешь никогда.

Я отпустил её; но что—то во мне не могло расстаться с ней.

Потом наступило утро, и её уже не было.

Я знал — она много думает о своей болезни, ее состояние еще не улучшилось, — это мне сказал Жаффе; но на своем веку я видел столько мертвых, что любая болезнь была для меня все—таки жизнью и надеждой; я знал — можно умереть от ранения, этого я навидался, но мне всегда трудно было поверить, что болезнь, при которой человек с виду невредим, может оказаться опасной.

Мне было немного грустно. Мне было всё безразлично, лишь бы быть живым.