Цитаты Франца Кафки

Только люди, пораженные одинаковым (одним) недугом, понимают друг друга.

Счастье исключает старость. Кто сохраняет способность видеть прекрасное, тот не стареет. (Молодость счастлива, потому что обладает способностью видеть прекрасное. Когда эта способность утрачивается, начинается безнадежная старость, увядание, несчастье.)

Если я обречен, то обречен не только на смерть, но обречен и на сопротивление до самой смерти.

Книга должна быть топором для замерзшего в нас моря.

Нет нужды выходить из дома. Оставайся за своим столом и прислушивайся. Даже не прислушивайся, жди. Даже не жди, будь неподвижен и одинок. И мир откроется тебе, он не может иначе.

В большинстве своём люди вовсе не злы. Люди поступают плохо и навлекают на себя вину потому, что говорят и действуют, не представляя себе последствий своих слов и поступков. Они лунатики, а не злодеи.

Не тратьте время в поиске препятствий: их может и не существовать.

Есть решения, которые отрезают путь назад. Их непременно надо принимать.

Чем шире разливается половодье, тем более мелкой и мутной становится вода. Революция испаряется, и остается только ил новой бюрократии. Оковы измученного человечества сделаны из канцелярской бумаги.

Истина — то, что нужно каждому человеку для жизни и что тем не менее он не может ни у кого получить или приобрести. Каждый человек должен непрерывно рождать её из самого себя, иначе он погибнет. Жизнь без истины невозможна. Может быть, истина и есть сама жизнь.

Истинный путь идет по канату, который натянут не высоко, а над самой землей. Он предназначен, кажется, больше для того, чтобы о него спотыкаться, чем для того, чтобы идти по нему.

Всё несчастье моей жизни происходит от писем или от возможности их писать.

Доктор, дайте мне смерть — иначе вы убийца.

Обычное — уже само по себе чудо! Я только записываю его. Возможно, что я немного подсвечиваю вещи, как осветитель на полузатемненной сцене. Но это неверно! В действительности сцена совсем не затемнена. Она полна дневного света. Потому люди зажмуривают глаза и видят так мало.

Между мировосприятием и действительностью часто существует болезненное несоответствие.

Теоретически существует полнейшая возможность счастья: верить в нечто нерушимое в себе и не стремиться к нему.

— … Но судорожная веселость гораздо грустнее, чем открыто выраженная грусть.
— Верно. Но грусть безысходна. А речь идет о надежде, об исходе, о будущем — только об этом. Опасность длится лишь одно маленькое, ограниченное мгновение. За ним — пропасть. Если преодолеешь её, всё станет иначе. Всё дело в мгновении. Оно определяет жизнь.

Начиная с определенной точки, возврат уже невозможен. Этой точки надо достичь.

Я пишу иначе, чем говорю, говорю иначе, чем думаю, думаю иначе, чем должен думать, и так до самых темных глубин.

Я хочу терзаться, хочу постоянных перемен, мне кажется, в перемене моё спасение, и ещё мне кажется, что такие небольшие перемены, которые другие совершают как бы в полусне, я же с напряжением всех сил разума, смогут подготовить меня к перемене большой, в которой я, по-видимому, нуждаюсь.

Ты принадлежишь мне, я сделал тебя своей, и ни в одной сказке нет женщины, за которую сражались бы дольше и отчаяннее, чем я сражался за тебя с самим собой. Так было с самого начала, так повторялось снова и снова, и так, видно, будет всегда…

Судорожная веселость гораздо грустнее, чем открыто выраженная грусть.

Я завидую молодым. Чем старше человек становится, тем больше расширяется его кругозор. А жизненные возможности становятся всё меньше и меньше. К концу остаётся один лишь взгляд, один лишь выдох. В этот момент человек, наверное, оглядывает всю свою жизнь. В первый и последний раз.

Оставь мне мои книги. Это все, что у меня есть.

Первый признак начала познания — желание умереть. Эта жизнь кажется невыносимой, другая — недостижимой. Уже не стыдишься, что хочешь умереть; просишь, чтобы тебя перевели из старой камеры, которую ты ненавидишь, в новую, которую ты только еще начнешь ненавидеть. Сказывается тут и остаток веры, что во время пути случайно пройдет по коридору главный, посмотрит на узника и скажет: «Этого не запирайте больше. Я беру его к себе».

Человек давно отказался от участия в создании мира и ответственности за него.

Лгут меньше всего, когда меньше всего лгут, а не тогда, когда для этого меньше всего поводов.

Через рай порока достигаешь ада добродетели.

Возможно, моя бессоница лишь своего рода страх перед визитером, которому я задолжал свою жизнь.

Чем больше ты впряжешь лошадей, тем скорее пойдет дело — то есть не скорее вырвешь из фундамента глыбу — это невозможно, — а скорее порвешь ремни и поедешь весело налегке.

Один из самый действенных соблазнов зла — призыв к борьбе.

Все человеческие ошибки суть нетерпение, преждевременный отказ от методичности, мнимая сосредоточенность на мнимом деле.

Не в состоянии ни жить, ни говорить с людьми. Полная погруженность в себя, мысли только о себе. Мне нечего сказать, никому, никогда.

Человек может измениться только в отрицательную сторону.

Случайность существует лишь в нашей голове, в нашем ограниченном восприятии. Она — отражение границ нашего познания. Борьба против случайности — всегда борьба против нас самих, борьба, в которой мы никогда не можем стать победителями.

Бодрствуя, мы идём сквозь сон – сами лишь призраки ушедших времён.

Ты можешь отстраняться от страданий мира, это тебе разрешается и соответствует твоей природе, но, быть может, как раз это отстранение и есть единственное страдание, которого ты мог бы избежать. (Ты можешь держаться в стороне от страданий мира… Но, возможно, именно это уклонение и есть единственное страдание, которое ты мог бы избежать.)

Я думаю, что мы должны читать лишь те книги, что кусают и жалят нас. Если прочитанная нами книга не потрясает нас, как удар по черепу, зачем вообще читать ее? Скажешь, что это может сделать нас счастливыми? Бог мой, да мы были бы столько же счастливы, если бы вообще не имели книг; книги, которые делают нас счастливыми, могли бы мы с легкостью написать и сами. На самом же деле нужны нам книги, которые поражают, как самое страшное из несчастий, как смерть кого-то, кого мы любим больше себя, как сознание, что мы изгнаны в леса, подальше от людей, как самоубийство. Книга должна быть топором, способным разрубить замерзшее озеро внутри нас. Я в это верю.

Вера — это топор гильотины, так же тяжела, так же легка.

Путь от головы к перу намного длиннее и труднее, нежели путь от головы к языку.

Моя тюремная камера — моя крепость.

То, что для нас четверых возможно и терпимо, для этого пятого невозможно и нетерпимо. Кроме того, нас четверо, и мы не хотим, чтобы нас было пятеро.

Мы были созданы, чтобы жить в раю, рай был предназначен для того, чтобы служить нам. Наше назначение было изменено; что это случилось и с назначением рая, не говорится…

Что если сам собой задохнешься? Если из-за настойчивого самонаблюдения отверстие, через которое ты впадаешь в мир, станет слишком маленьким или совсем закроется? Временами я совсем недалек от этого.

Все, в том числе и ложь, служит истине. Тени не гасят солнце.

Перо — это только сейсмографический грифель сердца. Им можно регистрировать землетрясения, но не предсказывать их.

Смысл жизни в том, что она имеет свой конец.

То, что мы называем злом, является всего лишь неизбежностью в нашем бесконечном развитии.

Форма не есть выражение содержания, а лишь приманка, ворота и путь к содержанию. Возымеет оно действие — тогда откроется скрытый задний план.

Дух лишь тогда делается свободным, когда он перестает быть опорой.

Большинство современных книг — лишь мерцающие отражения сегодняшнего дня. Они очень быстро гаснут. Старое же обнаруживает свою сокровеннейшую ценность — долговечность. Лишь бы новое — это сама преходящность. Сегодня оно кажется прекрасным, а завтра предстает во всей своей нелепости. Таков путь литературы.

Высказанная вслух мысль сразу же и окончательно теряет значение; записанная, она тоже всегда его теряет, зато иной раз обретает новый смысл.

Театр сильнее всего воздействует тогда, когда он делает нереальные вещи реальными. Тогда сцена становится перископом души, позволяющим заглянуть в действительность изнутри.