Цитаты Федерико Гарсиа Лорки

Хочу уснуть я сном осенних яблок
и ускользнуть от сутолоки кладбищ.
Хочу уснуть я сном того ребёнка,
что все мечтал забросить сердце в море…

Со всех сторон
безлюдье.
Со всех сторон. Сиротский звон
сверчка.
Сиротский звон. Сон бубенца
во мраке.
Сон…

Мне страшно потерять в сиянье дней
свет глаз твоих, не ощущать ночами
твоё дыханье на щеке своей;
лишь одиночество — в зеркальной раме.

Если море тебя печалит, ты безнадёжен.

Без глаз моих
ты, бедная душа,
не разглядишь, как хороша луна.
Без губ моих
тебе, моя душа,
не знать ни поцелуя, ни вина.
Без сердца моего
и ты мертва.
К чему вся глубина твоих зеркал,
когда умрут слова?

Танцуй перед народом
с собой наедине.Ведь танец идёт по водам.
И не горит
в огне.

Что такое поэзия? А вот что: союз двух слов, о которых никто не подозревал, что они могут соединиться и что, соединившись, они будут выражать новую тайну всякий раз, когда их произнесут.

Сейчас — это и есть жизнь. Сегодня длится годами. Вчера — умершее сегодня, завтра — не рожденное. Любой наш день — это всегда сегодня.

Я твоё повторяю имя
По ночам во тьме молчаливой,
когда собираются звезды
к лунному водопою
и смутные листья дремлют,
свесившись над тропою.
И кажусь я себе в эту пору
пустотою из звуков и боли,
обезумевшими часами,
что о прошлом поют поневоле…

Вспомни меня, когда ты будешь на пляже или лучше, когда ты будешь рисовать разбитые вещи и маленькие останки. О, мои маленькие останки. Пусть моё имя будет на картине, чтобы оно хоть как-то служило для какой-то цели в мире.

Когда умру,
схороните меня с гитарой
в речном песке.Когда умру…
В апельсиновой роще старой,
в любом цветке.Когда умру,
буду флюгером я на крыше,
на ветру.Тише…
когда умру!

Учти и помни, что лягушка строго критикует бредовый полёт ласточки.

Август.
Персик зарёй подсвечен,
и сквозят леденцы стрекоз.
Входит солнце в янтарный вечер
словно косточка в абрикос.
Крепкозубый, налит початок
смехом жёлтым, как летний зной.
Снова август.
И детям сладок
смуглый хлеб со спелой луной.

Не дари мне на память пустыни – все и так пустотою разъято!

Сам я, когда пробъёт мой час, хотел бы одного — остаться. Пусть тело моё похоронят в саду, и раз уж мне не суждено небо, стану по крайней мере землёй.

Я твоё повторяю имя
этой ночью во тьме молчаливой,
и звучит оно так отдалённо,
как ещё никогда не звучало.
Это имя дальше, чем звёзды,
и печальней, чем дождь усталый.
Полюблю ли тебя я снова,
как любить я умел когда-то?
Разве сердце моё виновато?
И какою любовь моя станет,
когда белый туман растает?
Будет тихой и светлой?
Не знаю.
Если б мог по луне гадать я,
как ромашку, её обрывая!

Моя тоска кровоточила вечерами,
когда твои веки были подобны стенам,
когда твои руки были подобны странам,
а тело моё становилось эхом бурьяна.

Мало любить умом, когда тело — будь оно проклято! — молчит.

Ты знать не можешь, как тебя люблю я, —
Ты спишь во мне, спокойно и устало.

Не хочу я ни лавров, ни крыльев.
Белизна простыни,
где раскинулась ты, обессилев!
Не согрета ни сном,
ни полуденным жаром, нагая,
ускользаешь, подобно кальмарам,
чёрной мглою дурманною,
Кармен!

Миссия у поэта одна: одушевлять в буквальном смысле — дарить душу.

Учись у родника, который лихорадит ночные сады, и никто не знает, когда он смеётся и когда плачет, когда начинается и когда кончится.

Не хватит жизни…
А зачем она?
Скучна дорога,
а любовь скудна.Нет времени…
А стоят ли труда
приготовления
к отплытью в никуда?Друзья мои!
Вернём истоки наши!
Не расплещите
душу
в смертной чаше!

Наша музыка, душа нашей души, те певчие русла, по которым уходит из сердца наша боль.

Есть в дожде откровенье — потаённая нежность
и старинная сладость примеренной дремоты,
пробуждается с ним безыскусная песня,
и трепещет душа усыплённой природы.

Никогда ничего не объясняй и не стыдись равного трепета перед бабочкой и бегемотом.

Август! Уже закончился
поединок мёда и дыни.
Ах, солнце – красная косточка
у вечера в сердцевине.Вскоре грянет крутой початок
жёлтым хохотом в гулкий зной.
Август! Детям душист и сладок
Тёплый хлеб пополам с луной!

… и кто мучится болью, будет мучиться вечно,
и кто смерти боится, её пронесет на плечах.

Мои черты замрут осиротело
на мху сыром, не знающем о зное.
Меркурий ночи, зеркало сквозное,
чья пустота от слов не запотела. Ручьем и хмелем было это тело,
теперь навек оставленное мною,
оно отныне станет тишиною
бесслезной, тишиною без предела. Но даже привкус пламени былого
сменив на лепет голубиной стыни
и горький дрок, темнеющий сурово, я опрокину прежние святыни,
и веткой в небе закачаюсь снова,
и разольюсь печалью в георгине.

Воображение — синоним способности к открытиям.

Я твоё повторяю имя
этой ночью во тьме
молчаливой,
и звучит оно так отдаленно,
как ещё никогда не звучало.
Это имя дальше, чем
звезды,
и печальней, чем дождь
усталый.

Камнем в омут и криком заглохшим
покидает любовь свою рану.
Стоит нам этой раны коснуться,
на других она брызнет цветами.

Только тайна позволяет нам жить, только тайна.

Между стихотворением и деревом та же разница, что между ручьём и взглядом.

Чтобы знал я, что нет возврата,
недотрога моя и утрата,
не дари мне на память пустыни —
все и так пустотою разъято!
Горе мне, и тебе, и ветрам!
Ибо нет и не будет возврата

Строение и звучание слова так же таинственны, как и его смысл.

Я пришел к черте, за которой
прекращается ностальгия,
за которой слезы становятся
белоснежными, как алебастр.

Прощаюсь
у края дороги.
Угадывая родное,
спешил я на плач далекий —
а плакали надо мною.
Прощаюсь
у края дороги.
Иною, нездешней дорогой
уйду с перепутья
будить невеселую память
о черной минуте.
Не стану я влажною дрожью
звезды на восходе.
Вернулся я в белую рощу
беззвучных мелодий.

Я прошу всего только руку,
если можно, раненую руку.
Я прошу всего только руку,
пусть не знать ни сна мне, ни могилы.

Обрати на меня вниманье,
если нет и в помине ветра, —
сердце, закружись,
сердце, закружись!

Её жасминная кожа
светилась жемчугом тёплым,
нежнее лунного света,
когда скользит он по стеклам.
А бедра её метались,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнём горели.

Я под аркой Эльвиры буду ждать на пути,
чтоб узнать твое имя и, заплакав, уйти. Бедра твои — как корни в борьбе упругой,
губы твои — как зори без горизонтов.
Скрытые в тёплых розах твоей постели,
мёртвые рты кричат, дожидаясь часа.

Ни мыльных пузырей, ни свинцовых пуль. Настоящее стихотворение должно быть незримым.

Глубину мутят пороги.
Звёзд не видно быстрине.
Всё забудется в дороге.
Всё воротится во сне.

Есть души, где скрыты
увядшие зори,
и синие звёзды,
и времени листья;
есть души, где прячутся
древние тени,
гул прошлых страданий
и сновидений. Есть души другие:
в них призраки страсти
живут. И червивы
плоды. И в ненастье
там слышится эхо
сожжённого крика,
который пролился,
как тёмные струи,
не помня о стонах
и поцелуях. Души моей зрелость
давно уже знает,
что смутная тайна
мой дух разрушает.
И юности камни,
изъедены снами,
на дно размышления
падают сами.
«Далёк ты от Бога», –
твердит каждый камень.

Если надежда погаснет
и начнется непониманье,
то какой же факел на свете
осветит земные блужданья? Если вымысел — синева,
что станет с невинностью, с чудом?
Что с сердцем, что с сердцем станет,
если стрел у любви не будет?

В неприкаянной смуте
предвечерья, когда люди
вздыхают, а у деревьев голова
раскалывается от птиц,
выключи сердце и примерься
к широким веслам заката.

Восточный ветер. Фонарь и дождь. И прямо в сердце нож. Улица — дрожь натянутого провода, дрожь огромного овода. Со всех сторон, куда ни пойдешь, прямо в сердце — нож.

Это звезда романтических грёз
(для магнолий
и роз).
Она себе светила сама,
пока не сошла с ума.
Та-ра-ри,
та-ра-ра.
(В хижине мрака,
в болоте,
славно, лягушки, поёте.)

Как бабочка, сердце иглой
К памяти пригвождено.

Твой рацион: на севере — вино и звёзды, на юге — хлеб и дождь.

В ночи, объятой сном,
рыбачат привиденья
на озере лесном.
Из повести старинной,
безлунной и пустынной,
они толпой видений
пришли и ловят тени.
Но силятся в сети
сердца свои найти.
И, прошлое тревожа,
ищу я сердце тоже,
но нет его нигде.
Уплыло, потонуло
в беспамятной воде.